Я не люблю своих родителей. Это настолько взвешенное решение их не любить, что оно вызывает у меня лишь стыдливую ненависть к себе и ко всем. И знаете, это не что-то вроде ультиматума, даже сложно объяснить, как оно так получилось. Как можно не любить своих родителей? Раньше я тоже этого не понимала, но оказывается, это не так просто, но можно.
Мать часто спрашивала, почему я их не люблю. И я не могла ответить, потому что я воспринимала это как дикость — как можно не любить своих родителей? Теперь я не отвечаю на этот вопрос, потому что просто не разговариваю с ней уже более месяца. Для меня это молчание как съездить в санаторий, это очень сладкое понимание того, что этот человек молчит и я вместе с ним. Теперь я слышу ее голос лишь с кухни, когда она обсуждает меня с отцом, мою диету, которой на самом деле нет — я просто планирую не есть свою отмеренную вечность.
Это возмутительно, каждый второй, я уверена, готов сказать мне, что я неблагодарная, но я уже наслушалась этого от своих родителей. И даже если они не всегда говорят это вслух, это почти всегда читается на их лице. Вопрос нелюбви меня очень долго мучил. Мне очень стыдно, но я не хочу и не могу об этом молчать. И пусть даже кто-то поймет это как некую браваду, словно я горда за это. Как пожелаешь.
Всегда их заботил лишь материальный фактор моего благополучия: я одета, сыта и сплю в своей кровати. Совершенно неважно, что я чувствую, что происходит в моей голове до тех пор, пока, наверное, меня не разорвет изнутри. Мой отец давно на меня забил, потому что я совершенно неудачный экземпляр, не то, чего он хотел. Поэтому он просто отстегивает мне деньги на проезд до универа, стараясь рассчитать так, чтобы мне не хватило на сигареты. Кажется, он маркирует дни до моего окончательного сьеба из отчего дома.
Я написала внушительное количество слов, но до сих пор так и не добралась до сути. Наверное, нужно начать с начала, но я не знаю где оно, и даже мои предположения совершенно сомнительны. Мне все-таки кажется, что это перемкнуло где-то внутри, еще в утробе, а может, во время зачатия. Возможно, это и было началом пиздеца, а может, это все-таки приобретенное и винить надо все то, что винит моя мать, которая свою вину отказывается признать. Я пишу это и мне очень обидно, за себя, за своих родителей, что все-таки семьи — ее не получилось. У меня огромная обида на своих родителей, вероятней всего, поэтому я отказываюсь их любить.
Моя семья никогда не была образцовой. Даже, наверное, ниже среднего подобного мерла. Когда старшая сестра достигла сознательного возраста, ее сплавили бабушке, потому что вчетвером нам было тесно. У нас разные отцы и поэтому, она была как не подходящий элемент идеального семейства и после ее переезда, у нас сформировалась вполне полноценная ячейка общества, где все друг другу полноценно родные. Но я частенько вспоминаю это время, вспоминаю обиду своей сестры и представляю, что она думала именно так — она лишняя, и я бы хотела, чтобы это случилось со мной, а не с ней.
В последующем оказалось, что я тяготею к бабушке, моей настоящей маме, к которой частенько сбегала, но о чем всегда знали родители, и это было как бы по взаимному согласию. Еще тогда я чувствовала себя чужой и бежала туда, где было теплее. Я жила на две семьи: в которой надо было и в которой хотелось быть. И меня все устраивало, иллюзия хорошей жизни, где мать периодически переезжала сама к нам и строила планы по разводу. Такая мнимая гармония послужила нам до моего 13-тилетия, тогда моя бабушка умерла. Я вспоминаю ее, скучаю по ней и мне стыдно, что тогда я испугалась ее болезни, испугалась того, что она перестала меня узнавать, и не была с ней рядом. Когда она умерла, я уже знала об этом еще до звонка матери в школу. Просто мне сказали, чтобы после школы я сразу шла домой, я знала — я приду и мне скажут, что бабушки нет. И я не хотела, не хотела идти, не хотела слышать этого. Я не плакала, я твердо стояла на том, что я не готова. Но к смерти невозможно подготовиться.
Тогда все стало лишним. Я сижу в бабушкиной комнате в последний раз. Выслушиваю лицемерную горесть, вижу лживые слезы и знаю, что смотрю на нее в последний раз. Для меня это был конец моей жизни и начало другой — я похоронила свою маму и навсегда осталась с другой мамой. Другая мама, с которой я не помню, когда завтракала последний раз вместе. А завтраки с бабушкой я помню до сих пор и вспоминаю их, вспоминаю ее лицо, как заплетала ее длинную седую косу с таким удовольствием. Помню праздники, большую семью, которая собиралась за большим столом, помню свою тетю, своего двоюродного брата, дальних родственников, которые часто приезжали к нам, жили с нами. После ее смерти никого не стало, все куда-то пропали, потому что она была центром мира и без нее потеряна ориентация. Сейчас мы живем с моим братом на одной местности, между нами пара кварталов, но когда я его вижу, он меня будто не хочет вспоминать.
Моя жизнь — ломаная линия и это один из моих важных переломов. Даже, пожалуй, самый важный, ведь бежать больше некуда, не к кому и любить тоже — больше некого. Я стала очень конфликтной, начала отстраняться от своих родителей, мне было тесно, мне хотелось свободы. Затем, из-за недостатка своего карт-бланша, я стала замыкаться в себе. Я всегда была задумчивым ребенком, на новогодних детсадовских елках я была отстранена от других детей, на видеокассетах запечатлелось лишь мое мрачное лицо. И с достижением 14 лет я начала мрачнеть стремительным образом. Сейчас меня сравнивают с парой лет ранее, какой я была в 16-17 лет, и говорят, что я очень сильно изменилась. «Что именно во мне изменилось?» — и мне не могут ответить. Просто мое внутреннее состояние очень сказывается на внешности, и даже не в моих модификациях, а в эмоциях, чертах лица, ярковыраженной усталости в глазах с удивительной смесью отчаяния и даже безумия.
Я начала замыкаться в себе, видеть то, чего стараются не замечать другие — правды и все, что с ней связано. Жизнь с родителями заставила приобрести качества хладнокровия и ограниченной эмоциональности. Эмоциональность для меня — это работа, которая позволяет мне увернуться от вопросов чужих людей и желании покопаться во мне. Когда я прихожу домой и смываю все эти чужие мне эмоции, я становлюсь собой, мрачной и молчаливой. И мать не устраивает подобное положение дел. Она никогда не была мамой, она никогда не понимала меня, она была занята, но когда выросло то, что выросло, она просто и незаметно стряхнула с себя всю свою вину и представилась мне: «Я твоя мать и ты должна уважать, любить и принимать меня». Но почему я должна оставаться непринятой, почему я должна делать что-то во имя тебя, во имя несуществующей связи матери и ребенка? Я не считаю это нужным, потому что я не люблю тебя, ты мне чужая, наравне с теми, кого я вечно встречаю на улице. Тебе стыдно за это лишь потому, что ты вечно думаешь, что об этом скажут люди, а мне — потому что для меня это стыдно, как бракованной дочери, которая не оправдала ожиданий. Наверное, это самая главная разница между нами, которую я понимаю, а ты до сих пор нет.
karinapushkova 